и мысленно прикидывая, где бы найти подходящего человека, способного помочь им обмануть Теофиля. Вслед за чем дала Валери вполне разумный совет:
– Предоставьте это дело мне, а сами не вмешивайтесь… Раз уж он вообразил, что это господин Муре, ну и ладно – пусть будет господин Муре. Что плохого в том, что вас увидели на паперти церкви Святого Роха рядом с господином Муре?! Единственный компрометирующий вас документ – пресловутое письмо. Так вот: когда молодой человек предъявит ему пару строчек, написанных его почерком, тут-то вы и восторжествуете… Главное, говорите то же, что и я. Знайте: я не позволю вашему супругу испортить нам такой торжественный день.
Им пришлось еще дожидаться Жоссерана, который разыскивал под столом и стульями свою запонку (выметенную накануне вместе с мусором). Наконец он явился, лепеча извинения, растерянный, но все же счастливый, и спустился по лестнице первым, крепко держа под руку Берту.
Когда госпожа Жоссеран вывела из комнаты перепуганную Валери, Теофиль объявил сестре сдавленным голосом:
– Я это делаю единственно ради тебя: обещаю не позорить ее здесь, перед всеми, раз уж ты считаешь, что это неприлично из-за свадьбы… Но в церкви… там я ни за что не ручаюсь. Если этот приказчик вздумает глумиться надо мной в церкви, в присутствии моей родни, я убью их обоих, и ее и его!
Огюст, весьма элегантный в своем черном фраке, прижмуривал левый глаз: его мучила мигрень, которую он со страхом ожидал вот уже три дня; сейчас он поднимался по ступеням, чтобы встретить невесту, которую ее отец и шурин торжественно вели к дверям. Началась суматоха, так как они опаздывали к назначенному часу. Двум дамам – Клотильде Дюверье и мадам Дамбревиль – пришлось помогать матери невесты накинуть шаль; она упорно щеголяла по торжественным случаям в этой огромной желтой узорчатой накидке, хотя мода на такие давным-давно прошла, и это широченное, кричащих тонов облачение неизменно вызывало фурор на улице.
Огюст и госпожа Жоссеран следовали за невестой, все остальные следовали за ними, кто с кем, нарушая шепотками торжественное безмолвие вестибюля. Теофиль прибился к Дюверье, смущая его невозмутимое достоинство жалобами и причитаниями, которые нашептывал ему на ухо, и требуя совета; тем временем Валери, уже вполне спокойная, шла, скромно потупившись, слушала нежные утешения мадам Жюзер и делала вид, будто не замечает яростных взглядов супруга.
– А где твой молитвенник? – в ужасе вскричала госпожа Жоссеран, когда все уже сели в экипажи.
Анжель пришлось бежать наверх за молитвенником в белом бархатном переплете. Наконец тронулись в путь. Их вышел проводить весь дом – даже служанки и консьерж с супругой. Мари Пишон спустилась вместе с уже одетой Лилит, словно собралась гулять с ней, и вид невесты, такой красивой и нарядной, растрогал ее до слез. Консьерж отметил про себя, что одни только жильцы с третьего этажа не высунули носа из квартиры: странные субъекты, все у них не как у людей!
А в церкви Святого Роха уже были широко распахнуты двери, и от портала до мостовой стелилась красная дорожка. Накрапывал дождь, это майское утро выдалось очень холодным.
– Тринадцать ступенек! – шепнула мадам Жюзер на ухо Валери, когда они подошли к дверям. – Дурная примета!
Как только свадебный кортеж направился по центральному проходу к алтарю, где ярко, как звезды, сияли свечи, над головами присутствующих торжествующе загремел орган. Это была богатая, приветливая церковь с большими, светлыми окнами в бледно-желтых и нежно-голубых наличниках, со стенами и колоннами красного мрамора, с фигурами четырех евангелистов, которые поддерживали деревянную раззолоченную кафедру; в боковых капеллах поблескивала золотая и серебряная церковная утварь. Своды украшала яркая, веселая, как в Опере, роспись. С потолка на длинных цепях свисали хрустальные люстры. Когда дамы проходили мимо калорифера, подолы юбок вздымались от его теплого дуновения.
– Вы уверены, что не забыли обручальное кольцо? – спросила госпожа Жоссеран у Огюста, который усаживался вместе с Бертой в кресла перед алтарем.
Тот всполошился, решив было, что оставил кольцо дома, потом нащупал его в жилетном кармане. Впрочем, его будущая теща отошла, не дождавшись ответа. Едва войдя в церковь, она непрестанно оглядывала, обшаривала взглядом присутствующих: шаферов – Трюбло и Гелена, свидетелей невесты – дядюшку Башляра и Кампардона, свидетелей жениха – Дюверье и доктора Жюйера и целую толпу знакомых, дружба с которыми составляла предмет ее гордости. Наконец она заприметила Октава, который энергично прокладывал дорогу госпоже Эдуэн, и, отведя его за колонну, торопливым шепотом переговорила с ним. Молодой человек изумленно смотрел на нее, ничего не понимая. Тем не менее он любезно кивнул в знак согласия.
– Все улажено, – шепнула госпожа Жоссеран на ухо Валери, после чего прошла вперед и снова заняла одно из кресел для родственников, позади Берты и Огюста.
Здесь сидели Жоссеран, супруги Вабр и Дюверье. Теперь орган выдыхал стремительные и радостные пассажи, перемежая их басовыми вздохами. Внизу все места были заняты, на хорах также толпились зрители, мужчины стояли вдоль стен, в боковых нефах за колоннами. Аббат Модюи доставил себе удовольствие лично благословить брачный союз одной из своих духовных дочерей.
Появившись в стихаре перед собравшимися, он приветствовал их дружеской улыбкой; все эти лица были ему знакомы. Певчие уже затянули «Veni Creator»[8], орган продолжил свою торжественную песнь, и как раз в этот момент Теофиль заметил Октава, стоявшего слева от певчих, перед капеллой Святого Иосифа.
Клотильда попыталась задержать брата, но тот пробормотал:
– Нет, не могу, я этого не вынесу.
И чуть ли не силой потащил за собой Дюверье как представителя их семейства.
А «Veni Creator» по-прежнему победно разносился по всей церкви. Несколько голов повернулись в их сторону.
Теофиль, грозивший надавать Октаву пощечин, был в таком исступлении, что поначалу не смог выдавить из себя ни слова; вдобавок он был слишком мал ростом, так что ему пришлось встать на цыпочки.
– Сударь, – сказал он наконец, – вчера я вас видел здесь с моей женой…
Но в этот момент «Veni Creator» смолк, и Теофиль испугался, услышав собственный голос. Притом и Дюверье, крайне смущенный происходящим, попытался убедить его, насколько неудачно выбрано место для объяснений. А перед алтарем уже началась церемония венчания. Священник, обратившийся к брачующимся с вдохновенным наставлением, взял обручальное кольцо, дабы благословить его, провозгласив:
– Benedie, Domine Deus noster, annulum nuptialem hunc, quem nos in tuo nomine benedicimus…[9]
Но Теофиль решился повторить, правда уже потише:
– Сударь, вчера вы были в этой церкви с моей женой.
Октав все еще не оправился от удивления после советов госпожи Жоссеран, из которых ничего не понял; тем не менее он преподнес ему, с самым непринужденным видом, следующую историю:
– Да, в самом деле, я случайно встретил тут госпожу Вабр, и мы вместе пошли посмотреть, как идут переделки распятия, которыми руководит мой друг Кампардон.
– Стало быть, вы подтверждаете?.. – пролепетал оскорбленный супруг в новом приступе ярости. – Подтверждаете?..
Дюверье пришлось похлопать его по плечу, чтобы успокоить. Высокий детский голосок певчего проникновенно ответил:
– Amen.
– И вы, конечно, признаете свое письмо? – продолжал Теофиль, протянув Октаву листок.
– Послушайте, здесь не место… – вмешался шокированный советник. – Вы совсем уж обезумели, милый мой!
Октав развернул листок. Присутствующие заволновались, начали перешептываться и подталкивать друг друга, наблюдая за этой сценой поверх своих молитвенников; никто уже не следил за церемонией венчания. Одни только брачующиеся по-прежнему сидели перед священником, скованные и серьезные. Потом Берта все-таки обернулась, заметила бледного Теофиля, стоявшего перед Октавом, и с этого момента едва слушала священника, то и дело искоса поглядывая в сторону капеллы Святого Иосифа.
А Октав тем временем читал вполголоса:
– «Кошечка моя, сколько счастья ты подарила мне вчера! Итак, до вторника, в капелле Святых Ангелов, возле исповедальни».
Священник, услышавший от жениха «да», произнесенное тоном солидного человека, который ничего не подписывает, предварительно не прочитав, обратился к невесте:
– Обещаете ли и клянетесь ли вы во всем
